Денис Власов:

Ксения Шелковина:

     Денис Власов

   Таракан

    Наверное, это сказка, или нет... это просто история одной моей не очень удачной жизни, коротенькая такая, но все же моя.
    Родился я после войны, году в 48, в одной московской подворотне, в подвале Факельного переулка. У меня была странная особенность: я помню все. И как вылезал на свет, и тот крик, должно быть, моей матери, которую я видел всего один раз в жизни, сразу после родов. Помню причитания местной дворничихи, грузной тетки с морщинистым лицом и сломанным носом, помню первый аромат, который я почувствовал - смесь спирта и мочи, помню, как кричал от боли раздираемых воздухом легких и ужасного холода, помню сальную телогрейку, в которую меня завернули, и шум милицейской сирены. Но самое важное, я помню лицо своей матери. Единственный раз я видел его, и оно осталось со мной навсегда. Эти кудрявые, грязные, русые волосы, капли пота и глаза... эти глаза мне снились каждую ночь... да и теперь иногда. Потом меня забрали в приют, а мать, я так и не знаю, что с ней стало.

    В приюте было много хорошего и плохого. Меня там любили, как могут любить беспризорника, и били, и я бил - жизнь тогда была тяжелой, но мы жили. Я не хотел рассказывать о приюте, но пару слов все-таки скажу. Друзей у меня не было; все мальчишки сразу решили, что я изгой, так оно и было. Единственным человеком, с которым я разговаривал, была средних лет тетенька - наша нянечка; она разговаривала со мной не потому, что она меня любила, нет, это была ее работа, и она ее выполняла. Правда, должен сказать ей спасибо. Я был хилым и чаще всех болел. Когда все остальные работали на стройке или грузили что-нибудь, а после, когда стали старше, ходили на завод, я чаще всего болел, прям после родов я подхватил воспаление легких, вот и вырос таким... Я лежал на своей панцирной старой кровати под тоненьким одеялком: жар, я бредил, лекарств не было, но она сидела рядом, и единственное, что меня спасало, это музыка: она играла мне на баяне. Так мало-помалу я научился играть. Потом было железнодорожное ПТУ, потом я не пошел в армию, здоровье не позволило, на железную дорогу меня не взяли, и я пошел работать дворником в тот же самый район, где и был исторгнут на свет.
    Вот здесь и начинается то, о чем я хотел рассказать. Мне была отведена маленькая коморка около лестницы в старом, довоенной постройки доме. Я же работал по совместительству и истопником, а печь, обогревающая весь дом, находилась именно в этой же комнатке, летом там было неплохо, если не учитывать потеки на стенах, гарь и вечную грязь, от которой никак нельзя было избавиться... и глаза. Я просыпался ночью, в крохотное окно тускло светил фонарь, освещая странные узоры, оставленные водой и гарью на стенах и потолке, и глаза, глаза матери... А зимой моя коморка была похожа на пекло ада, огонь из топки отбрасывал свет на все те же стены, жара стояла неимоверная, и тараканы, дополняющие картину, - вот в таких условиях я и жил.

    Вскоре у меня появились друзья, такие же, как и я, дворники. По вечерам я брал баян, кто-нибудь обязательно бегал на Рогожский переулок к старику-самогонщику Василию, брали бормотуху и сидели в коморке, тихо пели песни или говорили о жизни.
    Но вернемся к главной теме повествования. У меня дома, это слово я всегда говорил с гордостью, всегда жили тараканы, и чем бы я их не травил, как бы не выводил, они всегда возвращались, и через пару лет работы я привык к ним, а они привыкли ко мне. Что удивительно - до этого момента они бесцеремонно могли ползать по мне ночью, залезать в мою еду или падать с потолка, целясь прямо в меня. И вот однажды это меня довело, ВСЕ! - решил я, - ХВАТИТ! НАДОЕЛО! - и целую неделю посвятил уничтожению всех этих маленьких тварей. В среду вечером, а закончил я все это именно в среду, я заметил, что в комнате как-то даже светлее без этих коричневых каплей, ползающих везде. Той же ночью мне приснился сон, странный сон: странной формы таракан, с виду больше напоминающий огонек газовой плитки, висел посреди комнаты и тихо МОЛИЛСЯ!!! Что меня больше всего поразило, так это то, что таракан может молиться, и что еще более удивительно, он молился не за сородичей, а за спасение МОЕЙ души. Я тут же проснулся и, естественно, никаких тараканов не увидел. Но все-таки этот случай что-то во мне поменял, я стал больше думать о смысле жизни, стал вежливее относиться к тараканам, и они ответили мне взаимностью.

    К концу 69ого года мне стукнуло 21, и на эту неровную годовщину управдом повысил меня в должности, и дал мне помощника, парнишку 17 лет - он занимался уборкой мусорных баков, помогал мне и Василичу - водителю мусоровоза. Парнишка был веселый, задорный, любил со мной поспорить, особенно, если дело касалось такой темы, как жизнь после смерти. Вскоре его приписали в мою же коморку, и он стал жить со мной. У него была девушка, милое создание, работавшее на Павелецком вокзале кассиршей. Он часто оставался у нее допоздна, они собирались пожениться, меня приглашали в свидетели, жаль, я так и не успел поприсутствовать на их свадьбе. Я заболел воспалением легких, второй раз в жизни, та же болезнь в том же месте - какая ирония - с чем родился, с тем и умер. Но до того, как я скончался, я лежал, и в полубреду я рассказывал ему про тараканов, и про то, что мне снилось, и про жизнь, и про глаза. Про все.

    Этой ночью я скончался. То было 24 февраля 69 года. Парень убежал за помощью, я остался один. Глаза мои закрылись, сердце перестало биться, но я продолжал видеть этот чертов потолок и тусклую лампочку, еле горящую на потолке. И потом... потом я почувствовал, как меня вытягивает из тела, как стираное белье из холодной воды. Я снова видел себя лежащим на кровати, бледного и мертвого. Посмотрев, чем же я стал, я ощутил шок, я был похож на мутное пламя газовой конфорки в форме таракана! И вот в таком теле я медленно летал по комнате, не в силах выйти из нее, я видел, как пришел врач, осмотрел мое тело и, констатировав смерть, он вместе с санитаром унес меня из комнаты. Мои движения слабо мне подчинялись, то, что от меня осталось, смотрелось жутко в отблесках печки, я пытался говорить что-то, плакал, пытался их остановить, но они меня не слышали и не видели... отчаянье овладело мной, я кружил вокруг 40 ватной лампочки, не зная - ничего не зная. Пока я не увидел таракана, просто маленького таракана, который сидел тут рядом - шевелил усами и явно смотрел на меня, за то время, пока я с ними "дружил", я научился различать, на что они смотрят, их повадки, как ведут себя эти маленькие существа. Я пригляделся к ней и увидел странную картину, я увидел, что это именно она, под коричневыми крыльями лежал треугольный мешочек с зародышами тараканов, я видел маленькие шарики, которые светились, так же, как и я. Тут она побежала ко мне, дотронулась до лампы, взрыв, я вижу, как она падает на пол. Вновь оказавшись рядом с ней, я понял - ей не выжить, и не только ей, но нескольким зародышам. Они вылетели из тела и устремились вверх, пролетели через потолок. Я опять остался один. Я сел на пол, и слезы вновь хлынули из моих призрачных глаз. Я плакал и смотрел на мертвое тело таракана, на ее яйца, на тех, которые родятся, и на тех, которые уже нет, и чем дольше я смотрел на них, тем сильнее я видел ту пустоту, которая образовалась в мертвых личинках. Эта пустота притягивала, она засасывала мое внимание, я даже не заметил, как и сам оказался внутри. Прошло несколько дней, я вылупился из личинки, теперь я таракан. В моей коморке хозяйствует мой бывший друг, пока что он меня не раздавил, а что будет завтра - зачем загадывать.

  Witchcraft

    За последние три года в жизни Петровича произошло много хорошего, как, впрочем, и плохого. Если не учитывать такие мелочи, как порванная одежда, или новые ботинки, или заведенного мопса по кличке Зигмунд, то все основные события можно свести к работе в малоизвестной компании по производству бытовой химии, девушке по имени Лиза, саксофону, на котором он научился играть, и периодическим непродолжительным запоям. Правда, пил он скорее от радости...но как это окружающим объяснишь, и в итоге все стали считать его еще более сумасшедшим, чем раньше. А он был рад, ему-то и не надо было больше ничего. Правда, было у него одно чудачество - любил он зимой уехать на выходные на дачу, взять с собой Зигмунда и сакс, и сидеть там в одиночестве играть.

    Раньше он играл и дома, но вот только соседи не разделяли его радости. Пришлось перебраться на чердак, но там его однажды нашли слесаря, после чего, отсидев почти сутки в КПЗ, он решил больше не играть на чердаке. На даче же никто ему не мешал, кроме Зигмунда, любившего джаз еще больше чем Петрович, и не упускающего случай "подпеть" саксофону, если тот начинал звучать слишком громко. Телефон с собой Петрович не брал принципиально, его ужасно раздражало, когда посреди всей этой простой атмосферы природы раздавался телефонный звонок, и чей-нибудь голос интересовался, куда это он запропастился, как сделать какую-нибудь ерунду, или раздавалось очередное предложение выпить, и прямо сейчас, и прямо где-нибудь в "пердяевке".

    В один февральский вечер Петрович в очередной раз решил поехать на дачу, что не преминул и сделать - сумка провизии, чехол с саксом и поводок. Попрощавшись с Лизой, а это дело не пяти минут, и одевшись, он вышел из дому. Метро и автобус, что может быть проще, однако это полтора часа только на транспорте и еще минут 15 пешком до самой дачи. В метро, несмотря на большое количество пересадок, Петрович любил читать, а Зигмунд любил спать на коленках хозяина - в итоге все обычно сводилось к соревнованию "кто быстрее": Петрович книжку или Зиги на коленки. Надо заодно заметить, что мопс хоть и был довольно бесцеремонным со своим хозяином, к окружающим он относился с должным почтением, никогда не промахивался мимо Петровича, не пускал слюни и вообще вел себя в общественном транспорте крайне культурно.

    В этот раз книжка была вытащена раньше, и песик расстроено лег у ног. Выйдя из метро около половины одиннадцатого, им пришлось минут двадцать ждать очередного автобуса. Но на этом их злоключения не кончились. Этот же самый автобус, этакий гроб на колесах, в котором пахнет паленой проводкой, дует так, как будто крыша просто отсутствует, и все время присутствует чувство того, что колеса могут отлететь в любой момент, так вот этот автобус заглох посреди пустынного шоссе, и еще минут 40 простоял на дороге, пока водитель делал какие-то попытки его завести. Без двадцати пяти двенадцать эта колымага поехала.

    Когда Петрович сходил на своей остановке, он успел поблагодарить всех богов за такое счастье - доехать живым. Судя по Зигмунду, мысли у него были схожие. Интересно, а есть ли у собак боги?..

    Добравшись наконец до дачи где-то около половины первого ночи, Петрович разжег печку, разобрал свои вещи и решил сделать то, зачем он сюда и приехал - полезть на крышу. Он всегда так делал - залезал на крышу, прислонялся спиной к теплой печной трубе и играл, играл, играл... Если погода позволяла, конечно.

    А там хорошо, лес за спиной шелестит заснеженными елками, а впереди лишь два моря: белое и черное... и луна медленно плывет под звуки саксофона. Но вся эта идиллия продолжалась недолго, Петровича чуть не сбросило с крыши от приступа кашля. Оказавшись вновь в доме, он понял, что простыл, его лихорадило.

    Три дня провалялся он в койке, изредка поднимая себя, чтоб подкинуть дров и выпить чаю. В среду ему стало лучше, а Зиги принес крысу. К вечеру с Зиги что-то случилось, он дергался, как эпилептик, из пасти у него пошла пена, видно, крыса укусила его - ночью Зигмунд умер. Что делать было Петровичу. Посреди ночи, на ватных ногах он колол замерзшую землю огорода, чтоб похоронить своего песика. И это свалило его еще на три дня. В субботу, еле оклемавшись, он поехал домой... А дома его ждал сюрприз.

    И сюрприз этот звали Пашей. Паша вежливо поздоровался и быстро смотался из квартиры. Такой поворот событий даже рассмешил Петровича, веселая неделька выдалась ему. Он не хотел говорить с Лизой, и думал, куда бы скрыться от нее, в такое место, где бы ничто не напоминало о ней, - это был туалет. А она, она сначала кричала на него, потом просила прощения, ругалась на него, себя, этот мир и просто так, била посуду, стучалась в дверь. Ее голос был то истеричным, то просто уставшим, в конце концов, она села рядом с туалетом в коридоре и залилась рыданиями. Единственное, что ее прервало на несколько секунд, была открывшаяся дверь - Петрович высунул руку и отпустил какой-то сверток.

    Время растянулось, а звуки умолкли, медленно этот пакет летел к полу, и когда он упал, Лиза поняла, что это были всего лишь ее прокладки. Она так и сидела, содрогаясь от бесслезных рыданий, а время, решив, что эффектный момент уже прошел, потекло заново. Петрович сидел в туалете, с сумками, которые он не успел снять. Он слышал, как она плакала и кричала, как выключила у него свет, как что-то со звоном вылетело через окно... как шумел кран в ванной, как звучали последние ее проклятия в его адрес, как щелкнул замок, навсегда оставляя ее в прошлом, как вода тихой струйкой лилась через край ванной. А он сидел и думал о том, что же он натворил, о своей собачке, жизни, Лизе, больном горле, а ближе к середине ночи он уже ни о чем не думал, просто тупо сидел в туалете, под тихий шум воды и завывания вьюги, которая пробралась в его квартиру...
    Ночь...темно и холодно... на полу лужи воды, на ручке двери весит поводок....и тихий звук саксофона...Witchcraft...

     Ксения Шелковина

   Другая реальность

     Мы с моим другом Ником сидели на берегу тихой заводи, и, казалось, просто дышали. Дышали даже не легкими, а целой душой. По воде шли ровные серо-голубые круги, сообщавшие нам некую непередаваемую таинственность. Казалось, что все нам известно и ясно без слов, без лишних объяснений, но это было так только в те минуты. Сознание было настолько расширено, что не нужно было уже ни думать, ни строить каких бы то ни было догадок, ни мечтать, ни бояться. Было не нужно. Было хорошо. Красиво. Правильно. Нет, выше, нежели не нужно, красиво и правильно . Над водой поднимался полувоздушный пар, дым. Он медленно и плавно закручивался в воронку с мягкими очертаниями, легко, даже ласково затягивая в себя все окружающие мелкие предметы: маленьких мушек, стрекоз, и летающие без всякой видимой цели лепестки болотных растений. Все это кружилось, плавало в воздухе, а затем я заметил, что у моего сокурителя поползли в воронку глаза. Глаза его, и без того длинные и небесно-голубые, растянулись в две протяжные улыбки, и, подобно лодкам, поползли в воздушный смерч.


         - Ник, ты видишь, что твои глаза уплывают?

     Он засмеялся беспечно и загадочно. Я понятия не имел, что у него на уме, но я понял, что все хорошо, и что он спокоен за свои глаза. "Да и в самом деле", - подумал я, - "ну что такого страшного, если не иметь глаз".

     Затем я погрузился в приятное состояние бездействия, пофигизма и совершенного спокойствия. Не знаю, сколько времени я провел в таком состоянии, но, когда очнулся и не увидел своего приятеля рядом с собой, я почувствовал инстинктивно, что он уже там, в воронке. Я протянул к ней руки, и тоже поплыл в нее.
     Когда же я проснулся, и уже приготовился глубоко-глубоко вздохнуть, то вдруг понял, что не могу. Мне не хватало воздуха в этом, обычном, мире. Мне не хватало мира для жизни. Я крепко стиснул голову между ладонями, и застонал от разочарования.

     Все было на удивление точно. Четкие линии предметов добавляли яркости миру, звуки были как будто более сконцентрированными, чем обычно. Все вокруг обрело некое сакральное значение, я словно почувствовал ход времени. Каждая минута именно была , именно была в моей жизни. Я улыбался, дышал, чувствовал больше, чем обычно. Я просто был счастлив. Как же так? И разве тогда это плохо? Разве трава может навредить моему сознанию, сделать из меня ублюдка, если все это лишь делает меня просветленнее, возвышеннее?.. Я знал, что завтра буду подавлен, и выжат, как лимон. Знал, что мне станет сложно отрывать от земли ноги. Тяжело будет поднимать веки. Зато сегодня мне хорошо. Ярко. Зато сейчас я лечу, чуть ли не на крыльях.


         - Ник, я чувствую, что ты мне брат. А я твой брат, тоже. И то место, где мы сейчас, - это небо, эти казавшиеся час назад обыкновенные трубы, - они прекрасны! Чувствуешь, как все молекулы собраны воедино, как в кристалл?.. Так хорошо…

     Ник достал свою круглую узбекскую табакерку, высунул язык, и засыпал под него ощутимую щепотку мелкой зеленоватой травы. Спустя несколько мгновений, он начал улыбаться и смотреть на свои пальцы.


         - Голова поехала?

     Вместо ответа Ник слегка нахмурил лоб, затем сплюнул в сторону.


         - Табак я не очень люблю. Не знаю, зачем он мне вообще. По привычке, наверное. Голова едет, тошнит, и хочется спать.

     Но, несмотря на это, Ник выглядел счастливым. Он медленно, как вальяжный, добрый кот, потягивался, и улыбался, чуть ли не мурлыкая.


         - А что будет завтра? Может, будем пить? - сказал он лениво, и не без иронии.

     После этих слов ему, видимо, стало еще хуже. Я точно знал, насколько отвратительным ему стало сейчас представляться окружающее, и не дай бог, ему вспомнится его жена, морковный сок, или чьи-либо слова хоть о морали, хоть о философии, без разницы. Все будет казаться ему сейчас ужасным, тошнотворным, тем более мысли об алкоголе. И, чтобы избавиться сейчас от этого ощущения, нужно закрыть глаза и отдаться сну. Нужно забыться, и тогда все пройдет.
     Он уснул, а я отдался непрерывному ритму моей любимой музыки. Сначала это было лишь неопределенное гудение, перебиваемое разношерстными звуками, сочащимися сквозь непрерывный гул, и редкие, странные голоса. Перед сомкнутыми веками появлялись плывущие образы, пятна, формирующиеся в фигуры, но все они неминуемо становились более сконцентрированными и четкими, и я знал, что это благодаря анаше. Нет, мне не нужен табак, я не хочу спать и забываться. Мне не нужно влюбляться, чтобы было хорошо. Несколько затяжек анашой дают мне то состояние, которое делает меня счастливым.


         - А что будет завтра? - чей-то голос прозвучал, встраиваясь в хаотический ритм музыки, становясь ее частью.

     Нет, это не голос Ника, - тот спит. Но, действительно, а что будет завтра? Анаша? Но сколько можно? И, если нет, то что?

     Что?..

     Ритм музыки убыстрялся, усложнялся, становился более хаотичным, и словно навинчивался мне на уши. Мне было странно и прекрасно.


         - Ник, вставай! Разве можно спать, когда вокруг все так красиво?..

     Ник блаженно улыбался во сне, - видимо, отвратительным ему могла казаться лишь внешняя реальность, от которой мы с ним всеми силами пытались бежать, но в грезах, вероятно, все чудесно. Он был в своих мечтах, и пребывал слишком далеко от меня. Что ж, у него свои ландшафты, у меня - свои. Я встал и пошел.

     Я шел по улице, и меня крепко держали под руку. Это был азиат, выше меня ростом, и намного сильнее физически.


     "Моя неукротимая натура… Моя неукротимая натура…" - эти слова неукротимо, наплывами, врывались в поток моего сознания. "Какого же тогда черта я позволяю вести себя этому мужику, если она такая неукротимая? Кто он, чтобы держать меня, и не пускать в небо?"


         - Отпустите меня, я хочу лететь! Моя неукротимая натура… На этих словах мое сознание будто спотыкалось, и возвращалось к началу фразы.


         - Отпустите меня, я хочу лететь! М-м-м-м… - Странно конечно, но повторение этого звука из-за невозможности выговорить фразу целиком, давали мне некое новое наслаждение. Теперь я не мог, да и не хотел уже говорить это: "Моя неукротимая натура…"

     Казалось, что я стал выше ростом. А этот азиат слева - он был антигармоничной фигурой в моем ландшафте. Осознав это, я немедленно вырвался из его объятий, и отшвырнул его в сторону. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Азиат осуждающе на меня смотрел.


         - Почему у тебя такой упрямый характер? Если бы только не этот характер…

     Больше он ничего не говорил, но я обрел способность слышать и без слов, словно на подсознательном уровне. Вдруг мне стало совершенно ясно, что этот человек хотел бы, как паук, захватить меня в свою паутину, и оберегать меня для себя. Какой кошмар… А интересно, женщине понравилось бы это? Я пошел дальше, испытывая жгучее желание подняться выше, уйти дальше от азиата-захватчика. Скоро его не стало, и я остался один. Под моими ногами были небольшие льдины, приросшие к земле. Я шагал по ним. Льдины были похожи на зеркала. Маленькие зеркала, по которым можно скользить. Зеркала… Я смотрю в ряд отражающихся друг в друге зеркал. Я вижу себя. Внимательно вглядывающегося в себя. Как интересно бы непрерывно проникать в самого себя, все глубже и глубже. Это похоже на то, как змея поедает себя, начиная с хвоста. Итак, что я вижу? Свободное существо? Да, я чувствую себя свободно. Слышу ритмы хаотической музыки. Я не нахожу в глади зеркала ничего определенно-устоявшегося, привычного и точного. Я не вижу ни мужчину, ни женщину. Точнее, не знаю, точно ли я мужчина, и точно ли это зеркало, или, может быть, лед. А может, это одно и то же… И не все ли равно?
     За письменным столом сидела пожилая дама в очках и клетчатом шерстяном платье. Она разгадывала кроссворд.


         - И не все ли равно? - спросил я даму, подойдя к столу, и встав напротив нее. Она удивленно на меня посмотрела поверх очков. Я заметил, что она была напугана, и что у нее не было ресниц. Мне мгновенно стало скучно, я улегся на собственные руки, упершись локтями в стол, и, казалось, заснул.


         - А что будет завтра? Алкоголь?.. - Ник смеялся так ярко, смело, как смеются только бандиты или сумасшедшие. Но в этом смехе было примешано немало горечи. Я открыл глаза, и обнаружил около себя открытую узбекскую табакерку. Не помню, чтобы я жевал табак… Но, видимо, жевал.

© Все под Богом ходим