|
Серёжки
Я житель города и не знаю имён деревьев. Скоро я забуду, как зовутся времена года.
Бульвар, вытянув свое продажное тулово, зеленел от собора до гостиного двора. По витринам скользило солнце, ветер шелестел листвой, лица, будто раскрывшиеся почки, тянулись к небу.
С деревьев падали серёжки. Может быть, это были берёзы, может быть, клёны, может - каштановая аллея. Но, по-моему, это и не берёзы, и не клёны, и не каштаны.
Маленькая, щуплая, без возраста женщина - её многие знали и обходили стороной. Во всех скверах и аллеях имеются свои местные ненормальные. Она могла сойти и за шестнадцатилетнего подростка, и за сорокалетнюю свихнувшуюся старуху.
На каждом московском бульваре есть свои достопримечательности и сумасшедшие. Да нет - в любом городе мира, где растянуты меж магазинов скамейки и аллеи, бродят старики и старухи, укутавшись в свои странные болезни.
Над ней никто не смеялся, старались только не обращать внимания или вообще не замечать, как не замечают что-то непонятное. А непонятное - пугает. Девчонка же как раз удалялась в область нелогичного, я бы сказал - иррационального, а там, если последовать за ней, может случиться всё, что угодно.
Шелестел ветерок, с ветвей сыпались серёжки. Осыпались, осыпались, осыпались серёжки. И она старательно собирала их, укладывала вдоль ограды в правильные аккуратные горки, бежала к вновь упавшим большим мохнатым зеленым гусеницам и торопливо поправляла ближайших прохожих тонким неприятным голоском:
- Осторожнее, будьте осторожнее. Они такие нежные, такие чувствительные .
И прохожие сторонились, и смотрели под ноги, и послушно переступали через опавшую и собранную зелень.
Я сидел на скамейке, не зная, чем заняться, и лениво наблюдал бесконечное наскучившее представление. Осыпались, осыпались, осыпались серёжки. Пора было определиться и выбрать путь. Нет, не решить, в сторону собора или гостиного двора идти мне, а сделать выбор . Именно: жизнь, как пиво в жаркий весенний день, утекала к друзьям и знакомым, а я, тупея от безделья, сидел на бульваре с пересохшим горлом.
Я даже начал завидовать этой женщине. Её уверенности и её самоотверженности. Я желал бы и её сумасшествия, если б знал, что с ним легче. Но так мне не казалось.
Крик. Чей-то ребёнок топал прямо по сережкам, беззаботно, бездумно и с удовольствием разбивая ряды выложенных пирамид.
Это был маленький розовощекий карапуз в костюме ковбоя, с растаявшим в ладони эскимо.
- Вы, вы безжалостное гадкое дерьмо, - она трясла растерявшегося мальчика за плечо и с силой волокла его к перекрестку, где вырастали многолюдные торговые ряды. - Кто вас воспитывал? А? Мерзкий ребёнок, кто вас научил безобразничать?
И она ударила его по лицу. Больно ударила. Мороженое упало на серый сухой асфальт. Раскрасневшийся мальчик испуганно озирался по сторонам. Вот-вот разревется реанимационной сиреной.
- Оставьте ребёнка в покое, - устало, но властно произнес я, приблизившись.
Ребёнок нырнул без оглядки в торговые ряды.
- Ему же больно. Ему тоже больно.
Женщина улыбнулась мне жалкой, плачущей, обезоруживающей улыбкой. Виновато потупила взор. Между нами натянулась притягивающая друг к другу пауза. Как кокетливая школьница, она носком ботинка водила по тротуару: полукруг - полукруг - серёжка - лист - полукруг - обратно.
- Вы его ударили. Сильно ударили. Вы не имели никакого права его бить.
Сколько же ей лет? Слабоумный подросток или безвозрастная старуха?
- Знаете… знаете… у меня никого нет. Совсем никого. И ничего. Только серёжки. И то - неделя, две. А весь год - от весны до весны - пустота. Я одна. А хочется тепла, понимаете, какого-то участия хочется, общения. Простите.
Она подняла глаза, и ее расширившиеся зрачки присосались к моему лицу, впились в меня и ждали, ждали не отпуская, просили, ждали, клянчили, выпрашивали, ждали чего-то. Это была правда. Это были те самые слова, которые я не решался сказать себе, сидя на скамейке. Этих слов я боялся и от них бежал. Теперь же меня поймали.
- Что я могу сделать для вас?
У меня были время и деньги. Главное - я рад ей помочь, чего бы с меня не потребовали.
- Выеби меня, - выпалила она, цепко ухватив меня за пальцы и потянув к себе.
Я выдернул руку и быстро зашагал прочь.
Играет с листвой ветер. Осыпаются серёжки. Может быть, это серёжки кленов, может быть, каштанов, может - берёз. Я не знаю. Я часто брожу по бульварам, пытаясь выяснить их имена. Многие меня уже узнают и торопливо сворачивают мимо.
1 мая 1994 года
Ма-Джонг
Бледный майский день. Уютный сквер, зелёный и тихий. На краю скамейки сижу я. В руках карандаш и блокнот.
Вчера:
Втянувшись у книжного развала в разговор с какой-то невзрачной девушкой - её звали так-то и так-то, она училась там-то и там-то, где-то подрабатывала и где-то развлекалась и отдыхала - я, то есть уже - мы - полдня прошлялись по Москве, купили вина, почему-то поехали пить его ко мне, она опоздала не метро, нырнула в мою кровать и очутилась рядом со мной. Банальное киношное начало, но этим все и завершилось.
Сегодня утром:
Проводив её до училища и распрощавшись, вероятно, навсегда, я побрел - выбирая поуже и поизвилистей - по улочкам, копаясь и разбираясь в себе и совершенно ничего не находя. Ничего такого. Ни стыда, ни радости, никаких обновлений, печалей, влюблённостей и т.п.
Во дворе, за покосившимся столом для домино, веселилась парочка: он ловко выводил на баяне сложнейшие и бессмысленные трели, она же - под каждым глазом по синяку, - вытанцовывала плечиками будто в такт, будто ловила мелодию, которой не было. Перед ними стояла трехлитровая банка с бледно-желтой жидкостью.
Чуть позже, удаляясь:
Мне припомнились строчки из новоиндийской поэзии. О том, что тело женщины - это священная флейта и тому подобное.
Нет, подумал я, женщина - это аккордеон.
Флейту как в руках ни верти, как в нее ни дуй - красота и радость. А с гармонью - хоть с разбитой и старой, хоть с самой что ни на есть современной, - возни - только на колени усадить - со стыда сгоришь. А если ко всему прочему и полный неуч, то, как меха ни растягивай, все звуки одинаково отвратительны. Так же и с женщинами. Ага.
Сейчас:
Пытаюсь увязать вчерашнее приключение и виденную только что сцену в весеннюю миниатюру, как на лист падает чья-то тяжелая тень. Поднимаю глаза и натыкаюсь на зависшего надо мной амбала.
Чего, спрашиваю, надо?
Представляется чёртом.
Далее наш диалог пойдет в скобках, ибо к этой зарисовке почти не имеет отношения:
( - Выполню любое твое желание, - стандартно предлагает чёрт.
Так неожиданно, что я не успеваю найти достойных желаний.
- Для начала, - говорю, - пиво.
- От двух до семи.
- Чего, - удивляюсь, - от двух до семи?
- От двух до семи тысяч российских рублей, - поясняет чёрт и, подумав, добавляет:
- Но можно в переводе на любую конвертируемую валюту.
- Это я и сам могу, - разочаровываюсь я. - В каждом ларьке от двух и до бесконечности.
- Разумеется. - Невозмутимо. - Только благодаря мне ты сэкономишь время. А я возьму должный процент за доставку.
- А что ты еще умеешь?
- Всё. Всё умею. - Черт широко развел руками. - Всё, что есть в этом грешном мире, может оказаться здесь, перед тобой. Конечно, за плату. Иначе ведь не бывает, верно?
- А можешь то, чего в этом мире нет?
- Э-э, - говорит, - то, чего в этом мире нет, не продается.
Поэтому сижу здесь как дурак с карандашом и блокнотом, - зло подумал я.
- А здесь, значит, всё продаётся? - спросил, но так, по инерции.
- А ты думал.)
- А я вот вчера девушку имел. Совершенно бесплатно. Незнакомую. - Цинично заявляю, но с целью, с благой целью, разумеется: пусть удалится уязвленный и проигравший. Посрамим беса.
Но амбал забился в отвратительном смехе. Он хохотал, гигантскими прыжками прыгал вокруг, подражая орангутангу, скакал, ржал, кувыркался в детской песочнице, блеял и мычал.
Чушь, какая чушь.
- Так это был я! Я! Вчерашней ночью ты меня поимел, меня!!!
Чушь, чушь. Уж не жар ли это и болезнь?
- И чем же я заплатил тебе, чучело? - спрашиваю, а сам прислушиваюсь к собственному голосу и не слышу его.
Тут же прекратив представление, он склонился вновь надо мной и проговорил серьезно и чётко:
- Вчера я взял у тебя все твои чувства. Сегодня вытрясу из тебя деньги. Завтра отберу блокнот.
Это и есть жизнь, - понял я, - дай палец, всю руку откусит.
Позже, чем сейчас:
Бледный день. Сквер, зелёный и тихий. На краю скамейки сижу я. В руках карандаш и блокнот. Падают последние, призрачные, мелкие майские снежинки. Немного холодно мне, и, наперекор всему, грустно и одиноко.
2 мая 1994 года
Брак по расчету
Событие, как пишется, перевернувшее всю прежнюю мою жизнь, произошло в вагоне метро. В час пик я возвращался домой, висел на поручнях и, закрыв чьей-то спиной глаза, читал рекламу. Ближе к конечной пассажиров становилось меньше, - я было вынул блокнот, хотел черкануть пару сценок, как ко мне придвинулся мужик сомнительного вида, представился контролёром и потребовал показать ему проездной билет.
Выпав из задумчивости и смутившись, я вяло запротестовал:
- Какой же, - говорю, - вы контролёр, если сами только что, на моих глазах, свой билет прокомпостировали. Я же видел. А настоящие контролёры никогда так не поступают.
- А это чтобы ты заранее не догадался, - объяснил он с наглой ухмылкой, а девушка, что стояла поодаль и наблюдала за нами, не удержалась и напомнила:
- Да вы пьяны оба. Сроду в метро ни контролёров, ни компостеров не бывало.
Я попытался придвинуться к спасительной девушке, но она, давая понять, что ей нет никакого дела до происходящего вокруг, закрылась газетой.
- В метро не бывало, а в автобусах, троллейбусах и трамваях до сих пор есть. - И, прижавшись ко мне и бесстыже обняв меня, прошептал в оба уха сразу:
- Я тебя от самого дома выслеживаю и ни разу не видел, чтобы ты билет прокомпостировал.
- Так я же всегда пешком хожу, - прошептал и я.
- Ну и что? На халяву жизнь прожить хочешь, да?
Мне стало страшно. Сначала холодный озноб пробежал по спине, затем горячий пот выступил на лбу. Я покраснел. А когда я краснею, мне всегда вспоминается прошлое и становится стыдно. Начинает казаться, что расплачиваешься за совершенные поступки, каждое мгновение расплачиваешься, и так - до бесконечности.
И вспомнилось мне: пришёл в гости приятель, снял пальто, повесил на вешалку, налил чаю (на кухне, на кухне уже), а я тем временем возвратился в коридор, залез в карман его пальто, вынул бумажник и всё его содержимое выгреб себе.
Приятель сидит час, сидит другой, а я весь в напряженном нетерпении.
Наконец откланивается.
Одевшись и сунув руку в карман, он ощущает неприятную лёгкость кошелька. Удивлённо и растерянно вытаскивает его и растерянно и удивлённо, растерянно так, и удивлённо, заявляет:
- Надо же, пуст. Обокрали, что ли?
А я ему небрежно и устало, как бы между прочим, признаюсь:
- Да это я его. Пока ты на кухне чаи гонял, я твой кошелёк и опустошил.
Он же как рыба ловит воздух - вымолвить ничего не может. Как рыба, как рыба.
- Не может быть.
Молчу. С сочувствием и пониманием вздыхаю.
- Да как же ты..?
И ещё:
- Это мои деньги.
И ещё:
- Да как же ты мог?
- А так, - говорю, - и мог.
И улыбаюсь, улыбаюсь ему открытой, чистой, всепрощающей улыбкой.
- Шутки шутишь? Ну, пошутил, и хватит. К тому же не смешно. Совсем не смешно.
- А мне очень смешно. Только я смеяться разучился. Так только - улыбаюсь слегка.
- Хватит. Возвращай деньги, мне уходить пора.
- Не-а, - говорю, - не верну.
И ещё:
- Уходи.
И ещё:
- Уходи, уходи. Терпеть не могу пустых разговоров.
- Ты же украл. Как ты посмел? А ведь… писатель ещё.
И давай давить на больное:
- Писатель, и по карманам лазишь… Писатель… и… и…
- Откуда, - вопрошаю, - знаешь, что писатель?
- Так я же читал.
- И чего?
- И ничего…
- Вот и я ничего, вот и я ничего, вот и я ничего, вот и я…
- Ну так что? - встревает в воспоминание контролёр. - Покажешь билет или, штраф оформлять будем?
- Ничего не понимаю.
- А ты выпей водки, авось, протрезвеешь.
- Я же не пьян.
- А ты напейся, ты напейся.
И закачало троллейбус, и завертело, и закрутило.
И мы вышли на свежий воздух, и пошли. И шёл я, свисая головою в небо.
И вспомнилась мне ещё детская галлюцинация, страшная, навязчивая, часто повторяющаяся, а в пересказе - мелкая и скучная:
Десять лет я ходил в школу. Десять лет я хожу в школу. Из года в год, десять лет в половине десятого звенел первый звонок, пять уроков, в час я возвращался домой, обедал, готовил, или делал вид, будто готовлю уроки, гулял, вечером сидел с родителями на кухне или перед телевизором, ложился спать. В школу я ходил по асфальтовой дорожке, что пролегала между двух домов, поликлиники и детского сада. Без пятнадцати восемь меня будили, я одевался, умывался, завтракал, шёл меж двух высоток в школу, в час оканчивались занятия, от школы до дома было пять минут ходьбы, я возвращался мимо поликлиники домой, обедал, делал вид, будто готовлюсь к завтрашнему дню, гулял, по асфальтовой дорожке шёл в школу, до школы было - вдоль детсадовского забора - пять минут ходьбы, я сидел послушно за партой, послушно шёл по асфальтовой дорожке, засыпал, сидел за партой, шёл по асфальтовой…
- Теперь-то ты понял, зачем я поймал тебя? - спросил контролёр, ухватил меня за шкирку, поднял, как котёнка, к небу и затряс, словно бы вытряхивая из сетей воспоминания.
Я что-то промычал нечленораздельное.
- Ага, думаешь, я не знаю, зачем ты первый раз прогулял школу? И что ты выделывал позже? Это ты родителям говорил, что терпеть не можешь учителей, учителям говорил, что не способен учиться, перед друзьями хвастался дутыми подвигами, а на самом деле ты боялся повторяемости , тюремной повторяемости событий. Только поэтому ты и свернул тогда с асфальтовой дорожки в сторону кинотеатра. А вовсе не из-за того, что не знал урока.
- Что ты от меня хочешь? - спросил я, пойманный, прижатый к проплывавшему облаку, перепуганный и потерявшийся.
- А я женюсь на тебе! И как влюблённый спутник, стану ревниво следить за каждым твоим шагом. О, нас ждёт увлекательнейшая жизнь.
- Ничего не понимаю.
- А ты выпей фанты, авось, поумнеешь.
- Фанты!
И мы пошли в поисках улицы по дворам, но улиц не находили, а лишь спотыкались о бордюры, упирались в кирпичные стены и, заскакивая в подъезды, кружили по лестницам. После всего пережитого меня мучила жажда, но жестокий спутник вёл нас по таким местам, где не только ничего не продавали, но и вообще людей не встречалось.
3 мая 1994 года
© Все прыщи 1994 года
| |
Миниатюры |
|
Эссе |
Киноэтюды
|
|
Экстрим |
|
Экстрим
На ней тогда были эти же мягкие серые удобные шорты. Под ними - ничего, никаких трусиков. Лобок тщательно выбрит. Думал - актуальное искусство, арт, оказалось - аборт. Но она на такие темы не говорила. Сам я не выспрашивал. Я беспробудно пил, шатался по редакциям, нес сентиментальную околесицу, со дня на день ожидал если не славы, то хоть какого-нибудь обнадеживающего признания. Теперь же стою в переходе и по сотому разу перечитываю одни и те же строки....
|
ВСЕ НА ВЫБОРЫ!
Итак, Господа Читатели, наш скромный журнал, сея вечное-доброе-светлое, из кожи вон лезет, а отдачи почти никакой. Где, спрашивается, справедливость? Благодарственных писем вы не пишите, в Жалобную книгу никто (кроме Петра Евсеича) не жалуется, а Редакции давно хотелось бы знать, что вам в журнале нравится, а что не очень. Потому мы затеяли соц. опрос (назовём это безобразие так).
Слёзно просим вас: поддержите Редакцию (которая давно находится на грани нервного срыва) своим искренним участием в выборах. |
| Эссе
В приюте было много хорошего и плохого. Меня там любили, как могут любить беспризорника, и били, и я бил - жизнь тогда была тяжелой, но мы жили. Я не хотел рассказывать о приюте, но пару слов все-таки скажу. Друзей у меня не было; все мальчишки сразу решили, что я изгой, так оно и было. Единственным человеком, с которым я разговаривал, была средних лет тетенька - наша нянечка; она разговаривала со мной не потому, что она меня любила, нет, это была ее работа, и она ее выполняла.
|
Киноэтюды
Он - Паровозик из Ромашково - останавливается на прекрасной поляне, полной цветов. Из него выходят три греческие богини и начинают собирать цветы. Они плетут венки, водят хороводы вокруг Паровозика из Ромашково, поют ему гимны. Вдалеке появляется Платон. Он в венке и с гуслями. Садится напротив Паровозика из Ромашково и начинает петь ему о платонической любви, благосклонно наблюдая, как Паровозик-Машинист счастливо ласкает рукой миниатюрный...
|
- Он чужой, - раздался голос Сутенера. - Видимо, гнида с ЯТВ. Пароля не знает. Его уже подсылали к нам на Кузанский - мы должны были встретиться, якобы по делу. Он и тогда на пароль не ответил и убежал, а потом сразу появились бойцы ятвэшники. Всех завалили, кроме меня и Святого.
- Какой пароль, сволочи? Я вообще не знаю, зачем меня на Кузанский посылали, - вставая на четвереньки, сказал Андрей.
- Тебя бродягой обзывали? - спросил Тарас.
|
Эссе
В приюте было много хорошего и плохого. Меня там любили, как могут любить беспризорника, и били, и я бил - жизнь тогда была тяжелой, но мы жили. Я не хотел рассказывать о приюте, но пару слов все-таки скажу. Друзей у меня не было; все мальчишки сразу решили, что я изгой, так оно и было. Единственным человеком, с которым я разговаривал, была средних лет тетенька - наша нянечка; она разговаривала со мной не потому, что она меня любила, нет, это была ее работа, и она ее выполняла.
|
Киноэтюды
Он - Паровозик из Ромашково - останавливается на прекрасной поляне, полной цветов. Из него выходят три греческие богини и начинают собирать цветы. Они плетут венки, водят хороводы вокруг Паровозика из Ромашково, поют ему гимны. Вдалеке появляется Платон. Он в венке и с гуслями. Садится напротив Паровозика из Ромашково и начинает петь ему о платонической любви, благосклонно наблюдая, как Паровозик-Машинист счастливо ласкает рукой миниатюрный...
|
- ЯТВ! - закричал кто-то.
Андрей разбежался и рыбкой, первый раз в жизни, прыгнул в закрытое окно. Вместо асфальта его встретил крутой обрыв и Москва-река далеко внизу: как всегда, он перепутал стороны. Он погрузился в ледяную бурую воду, мощное течение канализации подхватило его и вместе с отходами стремительно понесло по столице.
|
Экстрим
Думал - актуальное искусство, арт, оказалось - аборт. Но она на такие темы не говорила. Сам я не выспрашивал. Я беспробудно пил, шатался по редакциям, нес сентиментальную околесицу, со дня на день ожидал если не славы, то хоть какого-нибудь обнадеживающего признания. Теперь же стою в переходе и по сотому разу перечитываю одни и те же строки...
|
|
Эссе |
Киноэтюды
|
|
Экстрим |
|
|