Бледный майский день. Уютный сквер, зелёный и тихий. На краю скамейки сижу я. В руках карандаш и блокнот.

    Вчера:
     Втянувшись у книжного развала в разговор с какой-то невзрачной девушкой - её звали так-то и так-то, она училась там-то и там-то, где-то подрабатывала и где-то развлекалась и отдыхала - я, то есть уже - мы - полдня прошлялись по Москве, купили вина, почему-то поехали пить его ко мне, она опоздала не метро, нырнула в мою кровать и очутилась рядом со мной. Банальное киношное начало, но этим все и завершилось.

    Сегодня утром:
     Проводив её до училища и распрощавшись, вероятно, навсегда, я побрел - выбирая поуже и поизвилистей - по улочкам, копаясь и разбираясь в себе и совершенно ничего не находя. Ничего такого. Ни стыда, ни радости, никаких обновлений, печалей, влюблённостей и т.п.
     Во дворе, за покосившимся столом для домино, веселилась парочка: он ловко выводил на баяне сложнейшие и бессмысленные трели, она же - под каждым глазом по синяку, - вытанцовывала плечиками будто в такт, будто ловила мелодию, которой не было. Перед ними стояла трехлитровая банка с бледно-желтой жидкостью.

    Чуть позже, удаляясь:
     Мне припомнились строчки из новоиндийской поэзии. О том, что тело женщины - это священная флейта и тому подобное.
     Нет, подумал я, женщина - это аккордеон.
     Флейту как в руках ни верти, как в нее ни дуй - красота и радость. А с гармонью - хоть с разбитой и старой, хоть с самой что ни на есть современной, - возни - только на колени усадить - со стыда сгоришь. А если ко всему прочему и полный неуч, то, как меха ни растягивай, все звуки одинаково отвратительны. Так же и с женщинами. Ага.

    Сейчас:
     Пытаюсь увязать вчерашнее приключение и виденную только что сцену в весеннюю миниатюру, как на лист падает чья-то тяжелая тень. Поднимаю глаза и натыкаюсь на зависшего надо мной амбала.
     Чего, спрашиваю, надо?
     Представляется чёртом.
     Далее наш диалог пойдет в скобках, ибо к этой зарисовке почти не имеет отношения:
     ( - Выполню любое твое желание, - стандартно предлагает чёрт.
     Так неожиданно, что я не успеваю найти достойных желаний.
         - Для начала, - говорю, - пиво.
         - От двух до семи.
         - Чего, - удивляюсь, - от двух до семи?
         - От двух до семи тысяч российских рублей, - поясняет чёрт и, подумав, добавляет:
         - Но можно в переводе на любую конвертируемую валюту.
         - Это я и сам могу, - разочаровываюсь я. - В каждом ларьке от двух и до бесконечности.
         - Разумеется. - Невозмутимо. - Только благодаря мне ты сэкономишь время. А я возьму должный процент за доставку.
         - А что ты еще умеешь?
         - Всё. Всё умею. - Черт широко развел руками. - Всё, что есть в этом грешном мире, может оказаться здесь, перед тобой. Конечно, за плату. Иначе ведь не бывает, верно?
         - А можешь то, чего в этом мире нет?
         - Э-э, - говорит, - то, чего в этом мире нет, не продается.
     Поэтому сижу здесь как дурак с карандашом и блокнотом, - зло подумал я.
         - А здесь, значит, всё продаётся? - спросил, но так, по инерции.
         - А ты думал.)
         - А я вот вчера девушку имел. Совершенно бесплатно. Незнакомую. - Цинично заявляю, но с целью, с благой целью, разумеется: пусть удалится уязвленный и проигравший. Посрамим беса.
     Но амбал забился в отвратительном смехе. Он хохотал, гигантскими прыжками прыгал вокруг, подражая орангутангу, скакал, ржал, кувыркался в детской песочнице, блеял и мычал.

    Чушь, какая чушь.
         - Так это был я! Я! Вчерашней ночью ты меня поимел, меня!!!
     Чушь, чушь. Уж не жар ли это и болезнь?
         - И чем же я заплатил тебе, чучело? - спрашиваю, а сам прислушиваюсь к собственному голосу и не слышу его.
     Тут же прекратив представление, он склонился вновь надо мной и проговорил серьезно и чётко:
         - Вчера я взял у тебя все твои чувства. Сегодня вытрясу из тебя деньги. Завтра отберу блокнот.
     Это и есть жизнь, - понял я, - дай палец, всю руку откусит.

    Позже, чем сейчас:
     Бледный день. Сквер, зелёный и тихий. На краю скамейки сижу я. В руках карандаш и блокнот. Падают последние, призрачные, мелкие майские снежинки. Немного холодно мне, и, наперекор всему, грустно и одиноко.

         2 мая 1994 года

    Событие, как пишется, перевернувшее всю прежнюю мою жизнь, произошло в вагоне метро. В час пик я возвращался домой, висел на поручнях и, закрыв чьей-то спиной глаза, читал рекламу. Ближе к конечной пассажиров становилось меньше, - я было вынул блокнот, хотел черкануть пару сценок, как ко мне придвинулся мужик сомнительного вида, представился контролёром и потребовал показать ему проездной билет.
     Выпав из задумчивости и смутившись, я вяло запротестовал:
         - Какой же, - говорю, - вы контролёр, если сами только что, на моих глазах, свой билет прокомпостировали. Я же видел. А настоящие контролёры никогда так не поступают.
         - А это чтобы ты заранее не догадался, - объяснил он с наглой ухмылкой, а девушка, что стояла поодаль и наблюдала за нами, не удержалась и напомнила:
         - Да вы пьяны оба. Сроду в метро ни контролёров, ни компостеров не бывало.
     Я попытался придвинуться к спасительной девушке, но она, давая понять, что ей нет никакого дела до происходящего вокруг, закрылась газетой.
         - В метро не бывало, а в автобусах, троллейбусах и трамваях до сих пор есть. - И, прижавшись ко мне и бесстыже обняв меня, прошептал в оба уха сразу:
         - Я тебя от самого дома выслеживаю и ни разу не видел, чтобы ты билет прокомпостировал.
         - Так я же всегда пешком хожу, - прошептал и я.
         - Ну и что? На халяву жизнь прожить хочешь, да?

    Мне стало страшно. Сначала холодный озноб пробежал по спине, затем горячий пот выступил на лбу. Я покраснел. А когда я краснею, мне всегда вспоминается прошлое и становится стыдно. Начинает казаться, что расплачиваешься за совершенные поступки, каждое мгновение расплачиваешься, и так - до бесконечности.
     И вспомнилось мне: пришёл в гости приятель, снял пальто, повесил на вешалку, налил чаю (на кухне, на кухне уже), а я тем временем возвратился в коридор, залез в карман его пальто, вынул бумажник и всё его содержимое выгреб себе.
     Приятель сидит час, сидит другой, а я весь в напряженном нетерпении.
     Наконец откланивается.

    Одевшись и сунув руку в карман, он ощущает неприятную лёгкость кошелька. Удивлённо и растерянно вытаскивает его и растерянно и удивлённо, растерянно так, и удивлённо, заявляет:
         - Надо же, пуст. Обокрали, что ли?
     А я ему небрежно и устало, как бы между прочим, признаюсь:
         - Да это я его. Пока ты на кухне чаи гонял, я твой кошелёк и опустошил.
     Он же как рыба ловит воздух - вымолвить ничего не может. Как рыба, как рыба.
         - Не может быть.

    Молчу. С сочувствием и пониманием вздыхаю.
         - Да как же ты..?
     И ещё:
         - Это мои деньги.
     И ещё:
         - Да как же ты мог?
         - А так, - говорю, - и мог.
     И улыбаюсь, улыбаюсь ему открытой, чистой, всепрощающей улыбкой.
         - Шутки шутишь? Ну, пошутил, и хватит. К тому же не смешно. Совсем не смешно.
         - А мне очень смешно. Только я смеяться разучился. Так только - улыбаюсь слегка.
         - Хватит. Возвращай деньги, мне уходить пора.
         - Не-а, - говорю, - не верну.
     И ещё:
         - Уходи.
     И ещё:
         - Уходи, уходи. Терпеть не могу пустых разговоров.
         - Ты же украл. Как ты посмел? А ведь… писатель ещё.

    И давай давить на больное:
         - Писатель, и по карманам лазишь… Писатель… и… и…
         - Откуда, - вопрошаю, - знаешь, что писатель?
         - Так я же читал.
         - И чего?
         - И ничего…
         - Вот и я ничего, вот и я ничего, вот и я ничего, вот и я…
         - Ну так что? - встревает в воспоминание контролёр. - Покажешь билет или, штраф оформлять будем?
         - Ничего не понимаю.
         - А ты выпей водки, авось, протрезвеешь.
         - Я же не пьян.
         - А ты напейся, ты напейся.

    И закачало троллейбус, и завертело, и закрутило.
     И мы вышли на свежий воздух, и пошли. И шёл я, свисая головою в небо.
     И вспомнилась мне ещё детская галлюцинация, страшная, навязчивая, часто повторяющаяся, а в пересказе - мелкая и скучная:

    Десять лет я ходил в школу. Десять лет я хожу в школу. Из года в год, десять лет в половине десятого звенел первый звонок, пять уроков, в час я возвращался домой, обедал, готовил, или делал вид, будто готовлю уроки, гулял, вечером сидел с родителями на кухне или перед телевизором, ложился спать. В школу я ходил по асфальтовой дорожке, что пролегала между двух домов, поликлиники и детского сада. Без пятнадцати восемь меня будили, я одевался, умывался, завтракал, шёл меж двух высоток в школу, в час оканчивались занятия, от школы до дома было пять минут ходьбы, я возвращался мимо поликлиники домой, обедал, делал вид, будто готовлюсь к завтрашнему дню, гулял, по асфальтовой дорожке шёл в школу, до школы было - вдоль детсадовского забора - пять минут ходьбы, я сидел послушно за партой, послушно шёл по асфальтовой дорожке, засыпал, сидел за партой, шёл по асфальтовой…
         - Теперь-то ты понял, зачем я поймал тебя? - спросил контролёр, ухватил меня за шкирку, поднял, как котёнка, к небу и затряс, словно бы вытряхивая из сетей воспоминания.
     Я что-то промычал нечленораздельное.
         - Ага, думаешь, я не знаю, зачем ты первый раз прогулял школу? И что ты выделывал позже? Это ты родителям говорил, что терпеть не можешь учителей, учителям говорил, что не способен учиться, перед друзьями хвастался дутыми подвигами, а на самом деле ты боялся повторяемости , тюремной повторяемости событий. Только поэтому ты и свернул тогда с асфальтовой дорожки в сторону кинотеатра. А вовсе не из-за того, что не знал урока.
         - Что ты от меня хочешь? - спросил я, пойманный, прижатый к проплывавшему облаку, перепуганный и потерявшийся.
         - А я женюсь на тебе! И как влюблённый спутник, стану ревниво следить за каждым твоим шагом. О, нас ждёт увлекательнейшая жизнь.
         - Ничего не понимаю.
         - А ты выпей фанты, авось, поумнеешь.
         - Фанты!