И.

    Привычные ссоры. Перемирия. Несложные таинства, безмолвная поэзия, слова. Слова. Все меньше стоящих, будоражащих кровь слов, и с каждым днем все сильнее ритуал, навязываемые буднями механика, убийственный и - вместе с тем - защищающий от окружающих автоматизм фраз, жестов, желаний. Снег, и слякоть, и ветер. Если она может спокойно позволить себе со всякими не внушающими доверия придурками ходить по театрам и ресторанам, то почему бы и ему не потратить лишние час-другой на незапланированную прогулку? Не самый удачный, верно, вечер для релаксации, но где они, благополучные, смирные вечера? Либо непогода, либо какая-нибудь неожиданная головная боль, либо дел невпроворот. Она права: нужно уметь срываться. Уметь переключаться. Забывать о ежедневном, о проблемах. Ладно. По возвращении он скажет ей, что встретил случайно старую знакомую, которую, быть может, когда-то даже любил, скажет, что переключились, забылись, сорвались. Нет, они просто заболтались, не заметили, как завернули в ресторан. Грубо? А куда? А в кинотеатр. Почему бы и нет? Да, пусть так. Какая-то скучная долгая мелодрама. Да, глупо, да, условились в ближайшие дни созвониться. Хочешь, она приедет к нам. Пригласить? Ты ревнуешь? Ерунда. Это же всё давным-давно прошло. Было? Было. Я шучу. Она действительно бегала за мной, а я, а я…

    Он загулялся. Замечтался. Ему показалось, что настала пора привнести в отношения интригу, привкус романтики, тайну. Короче: он завернул в подвернувшийся бар, взял баварского эля, дабы как-то так повеселее скоротать время, сыграл с виртуозным и не говорящим по-русски негром в бильярд, внимательно вслушался в тексты выступавшей певички, занес в блокнот: «Умка. Революция против виртуальной реальности. Выяснить смысл выражений: на медленном драйве зацепить струною беду, и: он сидел на измене, она – на винте», и вернулся домой.

    Часы бьют три. Тишина. Спальня пуста. Вот тебе и загадки, вот тебе и новый виток. Компьютер включен, на мониторе меланхолично жрущие электричество гусеницы. Записка, в которой говорится, что она улетает в командировку, что – к сожалению – не дождалась, что в холодильнике – торт, в сейфе – любопытная игра, на автоответчике – её звонок из аэропорта. Торт? Игра? Автоответчик? Да, речь не раз шла о возможной работе заграницей, да, он стал рассеян, да, нельзя отрываться от реальности, нельзя так резко менять установленный, установившийся порядок. Хорошая прогулочка. Голос на телефоне повторил о том, что он должен был помнить о её отъезде, что она не понимает, почему так получилось, что торт необходимо срочно съесть, иначе испортится, что на дискете с черной звездочкой ещё не поступавшие в розничную продажу удовольствие, что она будет рада, если он с толком проведет освободившиеся от её аккомпанемента дни. Рада, если… Что – если? А если взять да и предположить, что её никогда… то есть допустить, что ты с ней ещё не знаком, что первая встреча произойдет через несколько недель, а то и месяцев? И что меняется? У немцев, кажется, когда попадают в подобные положения, супруги автоматически считаются разведенными. Супруги на каникулах.

    На лестничной площадке его останавливает соседка, бодрая, молодящаяся песнионерка; с её магнитофоном приключилось что-то неладное, может он чего поймет и подскажет, а может, нужно монтера вызвать. Или слесаря. Неохотно заглянул. Розетки в исправности. Ага, просто-напросто полетел предохранитель. Изыскали новый, заменили, нажали нужную клавишу и… привычный мир – как бы это помягче выразить, - ехидно ухмыльнулся. Но не всё сразу.

    Приходя с работы; если, вернувшись домой, приглушить звук телевизора, то в одно и то же время, приблизительно после девяти, можно явственно услышать, там, за стеной, непонятно где, то ли вверху, то ли снизу – затяжной недвусмысленный стон; незримое присутствие столь активной пары, женское сопровождение, откровенное, шокирующее и ожидаемое, заводило их обоих, раздевало, растворяло в недосягаемых для одного энергиях; они вглядывались в утренние встречные лица и гадали, не сговариваясь и безуспешно гадали – кто же в их подъезде и где, в какой квартире так сладко празднуют любовь. Горячие лучи пронзали трубы, потолок, паркет, выключатели и бельё. Множество скромных и нет предметов просится к письму. И он, и она, можно сказать, давно сроднились с таинственными не вычисляемыми жильцами. Эти мистические нити, этот ток, эти флюиды деликатно нарушали все идеологии, сметали или ставили под сомнение чужие успехи, смеялись над прогнозами, деноминациями, над социальными и религиозными постами. Но пусть, мы отвлеклись слишком далеко.
        - Что это такое? – (В скобках заметим, что он прекрасно понимал, что это такое, но зазвучавшая кассета никак не увязывалась ни с хозяйкой её, ни с ежевечерними догадками, ни с нежными фантазиями. А как сформулировать, как изложить, как запечатлеть в косном языке неведомые прежде чувства, если только что, сию секунду с вами случилось – случилось, посетило, накрыло – сатори, что с иероглифического переводится как ничего особенного, но на самом деле означает мгновенное, незаслуженное просветление? Вообразите себе экзотический монастырь, вообразите прогулки с настоятелем, непременно завершающиеся малоприятным, неожиданным и опасным ударом по голове; но вот непогожим буддийским утром вам становится тошно от такого житья, вас достали систематические глумления над вашей психикой, вы во всеуслышанье и важно констатируете: подозрительно тонкие стены. Да: хрупок человеческий череп, хрупок разбиваемый кирпич, хрупки небеса и знания, и уверенность в незыблемости мирозданья. Хрупки и чересчур сомнительны.)
        - Звуки природы.
        - Что?

    Вместо бесплодных объяснений она протягивает коробку, где на вкладыше указано, что и к чему. «Музыка для индивидуальных медитаций. Часть четвертая: горный тантризм. По вопросам поставки синтетического безобразия обращаться в Центр Расширенного Сознания.» Адрес, телефон, факс.
        - У вас, наверное, трудная работа?
        - Да: не из легких. Смотрительница я. В музее. И это в моем-то возрасте, когда все мысли пора посвящать будущему, будущей жизни. Вы можете себе представить, с виду вроде интеллигентные люди, а так и норовят какой-нибудь шедевр пальцами потрогать. В особенности иностранцы. А вот сегодня, один, парень, молодой, разглядывал-разглядывал чего-то, да как упадет в обморок. А в Центре Чистого Разума нас и учат управлять собой, учат спокойствию, выдержке. Я, например, на той недели на поминках была. Так я замечу вам, что даже среди пожилых, умудренных опытом людей, мало кто умеет адекватно реагировать на происходящее. А если мир рассматривать как музей, в котором одно постоянно снимают, другое вывешивают, что-то продают, что-то продают, что-то прячут в запасники, то вы поймёте, вы рано или поздно поймёте, что порой и маленькая картинка считается за достижение, а огромнейшую баталию знатоки признают за мазню. Так и с нашими поступками: пока вблизи – всё так пестрит, пестрит, а отойдёшь назад, так сразу вдруг и охватишь величие замысла. Верно? Но ведь простому человеку важнее побывать в самом музее, а не вдаваться в подробности, которым и цена-то, может, грош. Я ещё что скажу…

    Игра действительно оказалась презабавной. Расстреляв двух дьябулов, он уже наверняка знал, что за следующим поворотом крутая засада. В прошлые разы пробовал обойти её через крышу, но там не было никаких полезных призов, поэтому он шмыгнул в приоткрывшиеся церковные врата. Шла служба. Настроение такое, что хотелось дурачиться. Купил предлагаемых свечек. Компьютер тут же спросил – за чьи души их необходимо возжечь? Ответ: за дьябулов, убитых там, у водосточной трубы. Это незамысловатое действие принесло по тысяче очков за каждую свечку. За отпевание врагов выходило больше, нежели за их трупы. Следует почаще сюда заскакивать. Исповедь. Грех известен и незначителен, ибо война. После, во время причастия, он обрёл значительную ауру, которая обычно только мешает и приносит массу неприятностей. Если думаешь уйти далеко, то от неё желательно избавиться.

    Он выскользнул в узкую, судя по надписи – служебную дверь и столкнулся с миловидной девицей, что предложила поровну разделить и нахапанные по пути подарки, и боевое снаряжение.
        - Кто такая?
        - Твоя невеста. На следующем уровне – жена.
    Он почему-то взял да и стрельнул в неё. Девушка расслоилось на трёх необъятных бабищ – на вечную подругу, на возможную жену и ненадёжную проститутку. Очки после выстрела ещё не сгорели, аура не уменьшилась, следовательно, новое число зависело от выбора. Поставил на паузу и закурил. Тягучее, монотонное, всепоглощающее воскресенье. После её отъезда минуло достаточно, достаточно чтобы устроиться, сориентироваться, собраться и позвонить. Или самому навести справки? Мало ли что. За каждым углом – дьябулы. Особенно когда на экране маячит кусок пожирнее. Или поднимаешься выше.

    Телефон начальника, телефон секретаря, каких-то подруг, телефон того неформала, что пишет для неё нескончаемые этюды и таскает по ресторанам, а вот и дело: парень с их работы, которому он недавно помогал доставать и устанавливать двойную рефлексирующую защиту, - как раз есть повод поинтересоваться её реальным потенциалом.
    Начало беседы опустим, а начнем с основного – с литературы:
        - Да как жизнь? Я тут в одну игру режусь, и вот о чём задумался: молитва в виртуальной церкви какому богу идёт – истинному, нашему, или этому, компьютерному?
        - Ерунда. Никакому. Они оба наши. И вообще – Он один.
        - Нет, подожди. Я хочу съесть яблоко. К примеру. И точно так же, с той же силой хочу проскочить логово дьябулов. Так? Мне что в обычной церкви тошно, что когда награждают дурацким желтым нимбом, с которым там хуже, чем здесь – с рогами. Выходит, значит, что компьютерный выбор равнозначен поступку реальному. Правда, вреда ты никому не причиняешь, но экзистенционально-то суть содеянного не меняется. Верно?
        - Не знаю. Ты не в курсе, где остановилась моя жена? Мы тогда разминулись, а от неё до сих пор ни звонка.
        - В курсе. Но тебе, прости, ничем помочь не могу. Если что передать надо – ты скажи.
        - Это так секретно?
        - Для тебя – да, совершенно секретно.
        - В смысле? Она где? Заграницей? В командировке?
        - Да нет, здесь она, в Москве, жива-здорова, неплохую квартиру сняла. А ты разве…?
        - А я её расстрелял случайно, а теперь вот любуюсь – кого из трёх уродин выбрать дальше.
        - Бери блядь. С ней легче. Во-первых жить хочет, во-вторых кое-какие подсказки знает. В общем, местность ей известна лучше, чем тебе.
        - А остальные?
        - Ну, та, что вечная подруга, она только спасает, а так считай, что в одиночку идёшь. Кто там ещё? Возможная жена? Либо вместе с призами сбежит, либо обратно в церковь затащит, а там – понятия не имею, не доходило. Слышал, что после свадьбы сразу три уровня пролетаешь, а потом её убивают. Попробуй, если делать нечего.

    Ленивый тёплый снегопад. Привокзальная плешка. Тележки, такси, молча сталкивающиеся, расходящиеся, потерянно оглядывающиеся прохожие. Через пару шагов ничего не видно, крупные хлопья и месиво луж. Он спустился в переход. Витрины, реклама женского белья, часы, дорогие зажигалки, аудио- и видеокассеты, вина и сигареты, дорожная аппаратура; и здесь – в паутине подземной торговли – полно сомнительных девушек, форменная и в штатском охрана, сотовые телефоны, гул, обрывки фраз. Когда бы мы беспокоились не изящной словесностью, но кино, то непременно сопроводили бы зрительный ряд мрачной феерией африканских барабанов: разветвляющиеся многолюдные переходы, по-летнему обнажённые манекены, руки, обменивающие купюры на товар, и – наплывающие на голоса Ветлицкой или Булановой – мятежное камлание, чёрный хор, экстатические крики, заклинания, приближение мифических зверей или духов: вы одновременно присутствуете и в мире стерильных, плотно подогнанных масок, и там, где правит инстинкт, стихия, мертвые боги. Всё так. Но чьё отражение вы ищете здесь, в подземном рукаве, среди сверкающих манжет и до зеркального блеска надраенных запонок, заколок, пуговиц? Чья дикая поступь мерещится вам сейчас? Каких демонов взыскуете? Зачем? Если предположить, что для вашего рождения не было никаких особых причин, или, скажем так, что женщина, спасающаяся чадородием, нашла в вас веский повод для дальнейшего существования, то есть обрела и цель, и средство, но вам, - предложение начинает уподобляться функционирующему под мостовой рынку, - вам не сообщили о вашем месте и назначении, о вашем метафизическом… так вот: если допустить, что ваша единственная и неповторимая жизнь изначально не наделена никаким самостоятельным смыслом, что ваши собственные доводы, догадки и оправдания не касаются ни прошлого, ни будущего, ни окружающих, то почему бы не поверить и в то, что сюда вас привели не похоть, не излишние деньги, не бесцветность кармического узора и даже не одиночество и не бунт, но невыносимая обыденность бытия? Пока ехали – мечтали сначала о девочке с трогательной историей, затем – о полной оторве, бестии и извращенке, но теперь вы понимаете, что не важны ни её фигура, ни опыт, ни биография, ни положение, а сам факт встречи, узнавания, первых слов, внутреннего соглашения или неприятия. Вот стоит девушка, явно без дела и явно приметила тебя; лицо её красиво, взгляд светел, но как подойти к ней и как быть, если ошибся? Нет, он не ошибся: её быстро увели. Вот какой-то тип предлагает познакомить тебя с её подругой. Отказываешься и делаешь вид, будто интересуешься товаром, предположим – чайной посудой. Значит ты на примете, значит кое-кто уже точно определил - зачем ты здесь. Этот кто-то, подобно старому другу, хорошо знает твои привычки, вкусы, выдающиеся черты характера и содержимое карманов. Так. Скоро, значит, он подошлёт к тебе ту, которая устроит тебя и телом, и ценой.

    И, разумеется, когда вы тем или иным образом выбиваетесь из общего потока, то в первую очередь начинают липнуть к вам не криминальный элемент, не торговцы наслаждением, а сумасшедшие остроумцы, шатающиеся не пойми зачем по освещенному неоном космосу, то есть везде, где пахнет аварией, событием или бесцельным спутником. Эти бездельники способны прочесть все потаённые мысли, но цитированием их вслух, в пространство, лишь усугубляют сомнения и нерешительность. Национальность и материальный достаток подобных персонажей трудноопределимы и почти никогда не поддаются классификации, хотя это так – к слову. Послушаем-ка лучше его речь:
        - Это тоже иллюзия. Чтобы такое понять – возраст нужен. Но большинству и возраст на пользу не идёт. Я бы даже сказал, что годы людей непоправимо портят. В смысле – духовно. Вы ищете девочку, да? А зачем? Вам нужно расслабиться? поставить щекотливый эксперимент? заполнить пробел? Бросьте. У вас не выйдет ничего путного. Фантазия или на худой конец простая порнуха увлекают нас в более тонкие приключения, в приключения, лишённые бытовых примесей, а только вы сталкиваетесь с живой двуного особью, так сразу же вязните в многочисленных малоприятных мелочах. Почему? Да потому что реальность ограничена, природа пользуется несколькими примитивными приёмами и число вариаций – к сожалению – нам обоим точно известно. Реальность – всегда поражение. Это как воевать с дьябулами…
        - С кем-кем?
        - После каждого меткого выстрела число очков увеличивается, коридоры усложняются, но – спрошу я вас – зачем? Вы уже имеете огромное состояние, а бежать и стрелять продолжаете с тем же усердием, что и в начале, когда у вас был ноль. Вы овладели хитростями, навыками, сноровкой, арсенал и способы убийства расширились и – что? вам легче стало? Нет. Вы успокоитесь…
        - Братишка, не угостишь шампанским, а?

    Он с радостью согласился. Она выглядела ничего – не хуже, не лучше прочих; купили игристого, первых подвернувшихся фруктов, путаные консервы, поднялись на площадь, она моментально поймала машину, дьябулы отстали на предыдущем, нижнем уровне.
    Она уютно и без удержу тараторила, перебивала себя песнями Линды, обрывками радиопрограмм, видами заснеженных улиц, просьбами закурить, поднять или опустить стекло, провалами в чужие судьбы и – своим чередом – вопрос:
        - Жена-то давно сбежала?
        - У меня её и не было.
        - Ладно врать-то. Видно ведь.
        - И что видно?
        - Я, знаешь, когда на экзамене провалилась, решила во что бы то ни стало здесь остаться. Так все почему-то так по моей роже и видели, что меня в институт не приняли и что я на что угодно согласна, чтобы жить в Москве. И до сих пор ясно – кто я, где я и зачем. А для тех, кто любит меня, я совсем другая. Вот так. Понял?

    Расплатились. Поднялись в квартиру. Она так говорила и двигалась, будто тысячу лет – сестра, будто разлука кончилась, а впереди долгожданная радость.
        - Дай полотенце. Денек знаешь какой напряжённый был? Мне душ нужен. Срочно. А потом я что-нибудь приготовлю.
    Она отправляется в ванную. Он заглядывает, не удержавшись, в её сумочку, что небрежно осталась в коридоре вместе с обувью.
    Косметика, расчёска, куча таблеток, презервативы, шприц, паспорт. Так. Наташа Азикеева. Хорошо. Прописка… прописка московская, никаких переездов, никаких лишних пометок, значит – ложь, значит нужно быть осторожным, значит не так всё замечательно, как казалось ещё минуту назад. Ладно, посмотрим, что ждёт нас.
    Телефонный звонок. Томительный, медленный, родной голос:
        - Прости меня. Можно я ничего не буду объяснять?
        - Да. Можно. Как быть с твоими вещами? Ты когда-нибудь заедешь?
        - Когда-нибудь заеду. А что у тебя с голосом? Ты не пьян случайно?
        - Нет. Ничего. Нормально. Просто я не один сейчас.
        - А-а-а… а я одна. Совершенно одна. Ты мне больше ничего не скажешь?
        - Скажу. Помнишь, ну, почти каждый вечер, там, где-то за стеной, не пойми где…
        - Сладкая парочка? Ты про них?
        - Почти. Это вовсе не парочка. Это наша соседка. Не смейся. Она такую кассету слушает. По графику. Позитивный настрой круглые сутки. Развивает фантазию, разглаживает морщины, навевает сны. Не веришь? Музыка для медитаций.
        - Верю. Очень даже верю. Я рада.
        - Чему?
        - Так. Не могу объяснить. Ты только никому больше не говори про это. Прощай.

Этюд № 4

    Встречное солнце слепит глаза, ветер ещё остер и холоден, дует то в спину, то – неожиданно – в лицо; ты тупо смотришь под ноги, на серые пятна пробивающегося асфальта, на белесую корку хрустящих луж, на прожилки ручьев.

    Мне часто, мне давно хочется, хотелось написать асфальт. Асфальт апрельский, черный, искрящийся, звонкий и изменчивый; летний, до дождя и после; в сентябре, в октябре, усеянный листвой и мусором, вечерний, отражающий фонари, пропитанный печалью; первый робкий быстроисчезающий снег, снежинки на остановках, сугробы, снегоуборочные машины, песок и соль, грязь. Но я не знал – зачем, как, к чему. Туда, там, куда ты направляешься, сейчас, нужны цветы. Желательно. Последнее время ты приносишь по преимуществу дурные вести – такие-то и такие –то, а теперь – смерть, которую, о которой можно бы и утаить, ибо об этом человеке почти не знали ничего, и до него – если бы не ты – никому дела не было. Одних смерть искренне располагает, других обязывает к лицемерию, а оно – в свою очередь – надолго портит настроение. Денег, должно быть, хватит даже на розу – на жирную, увесистую, с запахом женских спален и измен розу.

    Со скоростью шага раскручивающийся узор асфальтовых пятен, пор, трещин. Монотонный и неповторяющийся. Подобие транса, лёгкая, неназойливая, плавно засасывающая медитативная музыка. Убаюкивающий на ходу покой. Когда вернусь домой, обязательно запишу, что асфальт это то, что на протяжении всей твоей жизни фактически не меняется. Да: стареет и разрушается; да: накатывают гладкое, по-европейски безукоризненное полотно, но дети по-прежнему продолжают стирать об него мел и коленки, по-прежнему цокают каблуки и неспешно плетутся терзаемые неземной болью алкаши, брошенные любовники, пенсионеры. Но куда мне положить сей скучный цвет? Очередная повесть успешно закручена и завершена, следующей что-то не видно, но… почему бы, почему не писать просто, просто зарисовки – без скрытых смыслов, без карточных трюков, как писали когда-то о реках и их берегах? Так. Пожалуй. Асфальт бережет тебя от воздействия реклам, от политических провокаций, от дезориентирующей подвижности города, от голодного одиночества прочих прохожих, от лишних впечатлений, лишних мыслей, от всяческих ненужных стрессов. Так убегали к природе, к интравертным пейзажам. Так ты теперь, перебиваемый рефреном бордюров, уходишь в себя; от доисторического буйства натуры – урезанное карнизами небо, ручьи, которых могло бы и не быть, да ветер – кого радующий, кому простуда. Итак, ты думал купить цветов, цветок, букет из пышно раскрывшейся розы и сопутствующего ей целлофана, - вот тебе аквариумы, террариумы, черт побери, стеклянные клетки, тюрьмы, распределители, будоражащий обоняние рынок, разрешенный префектурой базар, - выбирай, люби, признавайся, страдай.

    Гвоздика. Бледно-фиолетовая, напоминающая цвет ее глаз. Лучше бы, точнее была бы темная, синяя, но ты хорошо знаешь, что подобный окрас достигается подливанием в воду чернил, что чем насыщеннее лепестки, тем недолговечней, что сиренью, ирисами, незабудками и голубыми гиацинтами заваливал её её муж, что его тебе – в подборе предгрозового небесного – не превзойти.

    Гвоздика белая. О ее символичности напоминать не будем, скажем лишь о возникших в голове ассоциациях: праздничный школьный фартук, что в недавние времена был обязателен всем старшеклассницам; также, связанный с ним, с любовно выглаженным нарядом, строгий скромный эротизм, дистанция, недоступность, официальная двусмысленность взгляда; также – надменность отличницы, её – во всем – нарочитая опрятность; и – рабское отношение к оценке. Нет, такое сочинение нельзя класть ни дяде в гроб, ни на могилу, ему – пусть – предыдущий цветок, напоминающий о синем горючем – об алкоголе, о его непрекращающихся запоях, пустых как небо днях, и – ненадёжных, как погребальные венки. Ну да, ну да, не о том, не туда ищу, - уже с поминок, уже невозвратимо и поздно, уже цветы – нуждающимся в них.

    Синий, который на самом деле голубой, белый и – третий, третьим, что подходит? – алый! Правильно? Да: иначе и невозможно: третья гвоздика – красная. Что, холодно? Покупка сделана. Вокруг остановки народ, блуждающие взгляды, даже с букетом я не похож ни на жениха, ни на не знаю ещё кого. По меньшей мере – подозрительный, по большей – сумасшедший, никто не желает идти через мост, но – толкаться в рогатых троллейбусах; что ж, иду в одиночку, то есть именно этого моей душе и требуется – грохочущей, оглушительной, напряженной, конкурирующей с цивилизацией пустоты. Ложь. Устал я от ритма собственной ходьбы, от ритма похожих одна на другую тем, от вокально-инструментального сопровождения ларьков и перекрестков, от… дядиной смерти. Перекур. Ржавая ограда. Бездействующая, вероятно сломанная, брошенная и всеми забытая баржа. Труп дворняги, что по каким-то причинам не смогла оставить пост. Медленная, не отражающая ни птиц, ни облака, грязная вода реки. Сначала, случайно, то ли от утомления, то ли от выпитого, падает туда последняя, красная. Четное число смущает меня, следом летит, недолго думая, ничего не думая, выкидываю следом голубую. Белая, единственная, бестолковая, жалкая, - целюсь ею в крышу капитанской рубки, нет – в собаку, быть может, спящую. Ветер спешно возвращает её к подругам, к сёстрам, к таким же – чёрт побери – глупым жизням, каких полно у всех переходов. О чём я думаю? Не о том ли, что тыщу лет не дарил жене цветов и на этот раз принесу вместо них сказку, остро приправленную невесёлым известием? Нет. О началах психоанализа и связанных с ними комплексах? Нисколько. О бренности всего сущего? О скоротечности земной красоты? О нелепости всякого шага? Отнюдь. На тщету и тлен я, как и вы, как нормальный, со здоровой рефлексией человек, закрываю глаза, а раздражающая близких дикость поступи моей и скованность дыхания – приманка, вынужденная ловушка, капкан для муз, или – если угодно, если вы в этом что-нибудь смыслите – танец горделивого самца.

    Вот те размышления, что задержали меня на промозглом мосту:

    Когда умер дед, подвыпившая и взаимно растроганная родня наказала писать мне о деде рассказ, повесть, новеллу, роман, эпопею, симфонию, величественную и украшенную их сантиментами и воспоминаниями правду; сегодня, три дня назад, затем девять, сорок, год… Ком оправданий: мои дедушка и дядя совсем иные, не такие, как их знал мир; я не хочу и причины просты: для, ради литературы придется убирать, чистить, изменять; во всей полноте – невозможно, скучно, обыденно и долго; если моя любовь и выразима словом, то это слово столь коротко, что более походит на междометие или вопрос: а? В угоду стилю… - впрочем, объяснения мои касаются только ушедших, живым же нравится узнавать себя в исковерканных художником образах.

    Оставим на время вот-вот нарождающийся мотивчик (мы ещё вернемся к нему, как верные псы возвращаются к своим ошейникам), ибо: ешё, ещё я думал о цветах, вернее о покупке цветов, о том, что не требуется их ни самому выращивать, ни воровать из соседних садов, ни отправляться в поля; не нужно сочинять сонетов, совершать безрассудных поступков, не нужно рисковать и бояться, - вот она, ангажированная прагматичной действительностью поэзия: на ходу и не сомневаясь ты приобретаешь атрибут, жест влюбленного; чем выше цена, тем меньше стараний, силы твои были заложены потраченных купюрах, ты точно выразил возвышенность чувств, ибо только что прикупил смешную нелепицу, красоту и благоухание, что на глазах обернутся известным увяданием, полетят в урну или будет, без запаха, без чарующей стройности, каждый в отдельности будет насажен на иглу, на сервант, на полку, или – разобранный на тычинки и пестики – в плотно прикрытую банку. Твой порядковый номер, индейская энциклопедия, ярлык, никто не забыт, ничто не забыто. Да: я и сей регламентированный поступок довел до его логического завершения, до незримого целого, к бескорыстной основе, к магическому ремеслу менестреля. Вот какой я продвинутый: и любимой, и мертвым, и охраняемой бетоном городской реке, и мифическим лугам. Неведомым богам. Уничтоженный от зависти к чужим глазам этюд. Мы с легкостью прощаем долги, но чего не способны забыть, так это нашей собственной задолженности. Богатые букеты в гробу, букеты, которых при иных бы обстоятельствах никогда не принесли бы, не подарили бы. Они совсем не бескорыстны, искренне-неискренни, обманчиво слезливы: так бы, пусть даже насквозь лживо, любили бы и общались бы мы пока здесь, в сопротивляющихся пространствах и времени, в беге электричества и счетов. Сколько слов, сколько поцелуев, сколько коленопреклоненных просьб! А ещё на прошлой неделе он униженно клянчил у меня на сигареты. Интересно, о чьей несостоящейся судьбе мы так запоздало плачем? И почему бы не вернуть долги стоящим рядом? Кукиш.

    А ещё я думал, когда минул мост, когда дворами срезал путь, когда приближался словно на автопилоте к подъезду, что подобные мне живут событием, а от происшествия к происшествию, между, покорно упираются в тротуары; асфальт – движущееся ожидание, асфальт – лента, на которой записаны воспоминания всех по нему прошедших, асфальт – боязнь и предвкушение случайного, лишнего, непредвиденного, но он же и провокатор, ибо тошно ведь целую жизнь двигать собой одну и ту же серую реку.

    Слышен сквозь дверь телефонный звонок: квартира пуста. Вхожу, лениво снимаю пальто (телефон звенит), намеренно долго разуваюсь (продолжает трезвонить), отправляюсь мыть руки (мне почти никто, за редкими исключениями, не звонит сюда и трубку обычно берет жена), ставлю чайник (у кого-то что-то случилось, иначе это уже хамство), прикуриваю, беру с собой пепельницу, направляюсь к сигналящему аппарату (её подруги…).
        - Наталья?!
        - Н-н-ну.
        - Что случилось?
        - У меня-то? Ничего. У тебя как дела?
        - Хорошо. Как обычно. Дядя умер. В больнице. А я его даже ни разу не навестил.

    Она не знает, не знала моего дядю, но сообщить о его смерти меня тянуло ещё на улице, прохожим, неизвестным, встречным, ментам, что никогда не проверяют у меня документов, и не для того вовсе, чтобы вызвать сострадание или отклик, но потому, потому что две вещи, которые удивляют меня и без которых вполне можно обойтись: физическая смерть и физическая любовь, - они угнетают меня, переплетаются и угнетают; при всей своей необратимости, невосполнимости, неповторимости ничуть не меняют моего внутреннего состава: услышав о смерти, я нисколько не расстроился, но: наблюдая в подобной ситуации других, в кино ли, в книгах, в жизни ли, сам себе кажусь уродом, и делюсь, ибо не вмещаю случившегося, делюсь в надежде, что – да: видел людей, ищущих повода поохать. Это кому-то приходится, кому-то необходимо, кто-то ждёт случая вылить потаённое. Может они помогут моему дяде. И церковь, и сердце, и литература доказывают, что социальные связи не обрываются со смертью. Даже на кладбище мы не равны. Посмотрите на надгробия и могилы, посмотрите на себя, посмотрите в телевизор.
        - Представляешь, а у меня знакомая вчера кинулась. Вот только на днях, буквально, она у меня йод покупала, и – бабах – нету её. Ты приколись, да: вроде не дура девчонка была, даже деньги иногда зарабатывала, а тут на тебе – с балкона сиганула.
        - М… с не-дурами такое случается.
        - Спасибо, утешил. Мне, значит, суицид не грозит?
        - Ты чего звонишь-то?
        - Ничего. Случайно твой новый телефон узнала, вот и звоню. Думала накололи меня, целый час трубку никто не брал.
        - Ты целый час звонила?
        - Может больше. Делать-то все равно нечего. А ты как? Все пишешь? Или на героин перешел? Сейчас многие к нему прикалываются.
        - Нет ещё. Пишу.
        - А про меня пишешь?
        - И про тебя. Иногда. – (Сейчас, например.)
        - Слушай, а давай ты там ничего сочинять не будешь, а просто записывай: Наташа сказала то-то и то-то, Наташа проснулась во столько-то, ушла тогда-то и туда-то.
        - Ты считаешь, что это очень важно?
        - Ну ладно, ладно, сочиняй чего хочешь, я не обижусь. Только можно… изредка… ты бери и вставляй ни с того, ни с сего: вспомнил Азикееву Наташу, и – дальше себе пиши. Во прикол-то будет. А все давай думать: что за Наташа такая, при чём тут Наташа?

    Вот: вспомнил Азикееву Наташу, решил написать для неё этюд. Для неё легче, чем о ней. Если писать о ней, то достаточно лаконичного предложения: Наталье всегда нужен винт. Те, кто понимают, о чём я говорю, тем ясно и всё остальное. То есть остального нет и не предвидится, т.к. в прошлом, поршнем сдвигающемся настоящем и для кого-то непредвиденном будущем – один только винт, худо ли, бедно ли, но приготовленный, выбранный и вот-вот – погоди – осторожно – так – достигший вен. Винт, как и Господь, с заглавной буквы, Винт пронизывающий вселенную, все достижения науки и техники, если угодно – химии и медицины – он, ради чего стоит жить, цель и средство, воплощение Бога на земле. Но тем же, кому неведом запах перветина, любые слова, касающиеся натальиного существования, те мою речь примут и истолкуют превратно, с назидательным уклоном, с – в завершении – плоской моралью. Но что вы, мне или ей возражающие, предложите, предлагаете взамен? Карьера? Успех? Спорт? Хобби? Что? Винт легко заменяет собой и работу, и религию, и подвиг, и общение, и тайну, и боль, и радость, и пресловутую смерть, но уже иную, не единожды испытанную, опробованную и проверенную. Наталье нужен винт, даже когда он есть у неё. Всё прочее – литература, бизнес, предприятия, природа, магазины, телефон и электрички для того и работают, чтобы в чьей-то крови циркулировал винт. Уничтожь его, запри в секретных лабораториях, и мир тут же рухнет, исчезнет, сойдет на нет, обессмыслится, обесточится, потеряет привлекательность и пол. Я, похоже, чересчур увлекся, хотя всё именно так, как говорю. Вернулась жена, пора замолчать.
        - Привет. А где цветы?
        - Что?
        - Я из троллейбуса тебя видела. На мосту. С букетом. Белая гвоздика, красная и, кажется, синяя. Так?
        - Так.
        - Ну, и?
        - Их нет здесь. А почему я пришел раньше тебя?
        - Где букет?
        - В реке. Прости. Не веришь?
        - Верю. Я знаешь что поняла?
        - Нет.
        - Не издевайся. Помнишь, тот парень, что увязывался за мной?
        - Д-да.
        - Так вот. Когда мы сидели тогда, втроем, в том кафе, я думала ты ревнуешь, думала, что хотя бы боишься, думаешь, что желаешь продемонстрировать силу, или выдержанность, или остроумие. Думала, ждешь борьбы, ждешь моих подтверждений моей любви. На худой конец – хочешь освободиться от меня, ждешь измены или намёка на неё, или повода. А оказывается – нет.
        - Не понимаю.
        - Цветы – в реку. Импровизированный театр. Тебе по фигу финал, тебя сама ситуация волнует. Интрига, где ты – зритель.

    Да, чуть не забыл: когда я брел по асфальту, я как раз думал, что от события к событию двигаюсь словно сквозь месиво бесцветных снов; но когда туман рассеивается, то в возникшем пейзаже ищешь прежде всего отблеск вечного, вечности, и если он есть, то начинаешь жаждать противоположного: сиюминутные изменчивые детали, ляпы и несуразицы, привносящие в картину неповторимость и колорит. Так на похоронах: предельно остро ощущаешь взгляды, реплики, порядок, спасающие от взрыва шутливые воспоминания, непредвиденные заминки и казусы и – даже – дождь или солнце, солнце праведников и плачущее по грешникам небо. Всё, всё плотно сколочено, значимо, значительно, но… на фоне (точнее: вокруг главной фигуры, вокруг, а не на фоне покойного, - точнее, но не правильней) гроба и торчащего из него воскового лица, незнакомого и кого-то очень напоминающего… И после, дома, за столом, власть, гипнотическая эта власть продержится до полного опьянения, до тупого балаганного разброда, до пародии на юбилей. Но почему? Да: спрашивал. Некогда. Во-первых. А во-вторых: слишком многим пришлось бы жертвовать, от многого отказаться, дабы, дабы, дабы вновь встретиться в унизительном ритуале погребения, дабы ещё раз принять и повторить эти мрачные правила, дабы понять одно: если новопреставленный не ты, то ты, ты-то вечный должник, чьи драгоценности и капитал беспощадно обесценены.
        - Тебе же никто не нужен.
        - Ты мне нужна. И ещё много кто.
        - И ещё много кто. Куда цветы дел?
        - В реку выбросил. То есть уронил. Ветер выхватил, вода унесла.
        - Зачем? Ты их подарил очаровательной незнакомке? Со мной тебе скучно? Сам себе представления устраиваешь? Любопытен собственный идиотизм?
        - А почему ты позже меня вернулась? Я же пешком шел.
        - А я на тачке ехала и всё видала. С кем ты мам ещё так мило любезничал? с кем целовался? перед кем цирк устраивал? Объяснишь, и я отвечу, а нет, так вообще к подруге ночевать уйду.
        - Объяснение прежнее: я задумал написать вещь.
        - Прежнее и незаменимое. И, разумеется, про любовь.
        - Не угадала. Про асфальт.
        - Что-нибудь случилось?
        - Почему обязательно должно что-нибудь случиться? Просто столько лет хожу по одним и тем же бесконечным тротуарам, а ни разу даже не обмолвился про них. Мне это показалось странным.
        - О: я название придумала. «Безудержный секс на асфальте, которого он систематически и планомерно недодавал жене родной.»
        - Чего недодавал: секса или асфальта?
        - Да ну тебя. Наталья, небось, тему подсказала? Или очередная…
        - Хватит. Никто не подсказывал. Небо. Дядя попросил.
    Как трогательно. Впору за киносценарии приниматься. Говорят, то ли в Европе, то ли в Голливуде кто-то за основной сюжет отвечает, кто-то за детали, кто-то за реплики; или ошибаюсь? Кто-то за диалоги, кто-то ещё за что-то, не знаю чего, третий, четвёртый, четвёртый за свет; ну да: за свет на любой студии всегда отвечает один и тот же, он к сценарию не имеет ни малейшего отношения, он понятия не имеет и в чём там дело, не имеет ни желания, ни охоты, а у меня, между прочим, была задумана вот такая вот концовка, - я её после вычеркнул, но вам покажу:
        - И кто же тебе такую душещипательную сценку подкинул? Твоя полоумная Наташа?
        - Нет. Мой родной дядя.
        - После какой рюмки?
        - После последней.
        - Значит так…
    Дальше начинается ссора.


    Москва, март 1998 года

наверх>>>